Жизнь любит преподносить сюрпризы, правда, заранее не известно, будут они приятными или наоборот. Некоторые бывают и вовсе непонятными – живи потом и думай, что это было.
Дело было в сибирской глубинке. 1953 год. Время неспокойное, совсем
недавно ушел в мир иной «вождь всех народов». Было не известно пока, что будет дальше, поэтому народ жил, будто замерев, притихнув, нерешительно, в ожидании указаний от партии правительства.
А тут – на тебе – младенец народился! Да еще девчонка, а не сын – как
мечтает каждый нормальный папаша. Еще не оправившись от смерти вождя, и находясь в легком шоке от кажущегося обмана с полом ребенка, молодые родители не могли выбрать имя первенцу. Пока звали ее между собой просто – девчонка. От семейных забот папаша скрывался в частых командировках, будучи проверяющим на железной дороге, а мамаша – среди малышни в детском саду, где была заведующей. Что с них взять: обоим чуть больше двадцати лет.
За безымянной девчонкой присматривала вызванная с Поволжья тетушка молодой матери, она же бабушка Маруся. Присядет на табуретку, покрытую сидушкой, связанной её руками, и вглядывается в личико младенца, чмокающего тряпицей с размоченным хлебным мякишем, заменяющим соску-пустышку. Поправляет руками с голубыми жгутами вен занавеску с вышивкой ришелье единственное украшение детской кроватки, приговаривает, напевает колыбельную.
За окном в комнате барака днем стучит мартовская капель, а по ночам задувает по-зимнему стылый ветерок, от которого старушка кутается в оренбургский платок – не белый, который среди модниц звался паутинкой, а добротный серый, плотной вязки. В таком и зимой не продует, если под него бережливая женщина надевает ситцевый платочек. На ногах самая удобная обувь – валенки. По полгода в них можно ходить в суровом сибирском климате. А для тающих сугробов и другой непогодицы возле порога стоят сияющие лаковыми резиновыми боками галоши.
Пока в кроватке была тишина, бабуся Маруся колдовала на кухне,
сноровисто готовила обед и ужин. Успевала поставить тесто для пирогов и истомить топленое молоко. Когда же в колыбельке раздавалось кряхтение, означавшее, что малышка проснулась, она бросала все дела и вся обращалась во внимание. Это была ее первая внучка, и бабушка выпестовала с ней незримую связь – будто вспомнила то, что забыла давным-давно. Она почти беззвучно молилась о здравии, поглядывая в угол комнаты, где, по ее разумению, должна была жить иконка с лампадкой. Но дочь с зятем были коммунисты и ярые атеисты, так что такого у них не водилось. Бабушка вздыхала: «Бог вам судья» и снова продолжала наблюдение за младенцем.
В один из дней старушка чуток замешкалась у плиты и вдруг услышала из комнаты отчетливый голосок: «Агата!» А потом еще раз: «Агата!»
Возможно, малышка повторяла за своей нянькой её присказки: «Агу-агушеньки-агашеньки», но бабушка расценила это, как знак, объявив вечером молодым родителям, что ребенок сам себе выбрал имя, и уже можно идти куда следует и записывать по-людски. Родители обрадовались, что все так разрешилось, и документ был быстренько выправлен.
После этого бабуся Маруся стала еще внимательнее смотреть на Агату. Называя ее ласково – «Агашенька», размышляла вслух: «Ишь ты, какое имя себе выбрала, прямо к святой Агафье примостилась». Когда снег стаял, и земля подсохла, Маруся отправилась гулять с Агашей, зашла в церковь, да втихаря и покрестила новорожденную.
Теперь у малышки было два документа: один, выданный в местном загсе,
– свидетельство о рождении на имя Агата, а второй – церковная метрика с именем Агафья.
Вынося ребенка из церкви, бабушка довольно улыбалась, чмокая Агату в румяную щеку: «Вишь, какая ты богатая – у всех по одному имени, а у тебя целых два, молодец!». Правда, про вторую метрику родителям долго не рассказывала.
Тали Розенталь